А как на счет "любимой прозы"?

[de Balzam]

— Нам лишь кажется, что мы живём непрерывно, — сказал Мартин, опускаясь в кресло перед ключником. — Фотону, быть может, тоже мнится, что он — частица, но мы-то знаем — он ещё и волна.
— Любопытно, — решил ключник и заёрзал. Это был мелкий ключник, то ли детеныш, то ли низенький от природы.
Живой блеск глаз почему-то заставлял Мартина думать, что ключник молод.
— Тот ли я копался в песочнице, озабоченный строительством куличиков? — произнес Мартин. — Тот ли я путался в застежках, снимая первый бюстгальтер с первой женщины, и преждевременно кончил? Тот ли я зубрил ночами, впихивая в голову знания, никогда не потребовавшиеся в жизни? Тот ли я, что сейчас сидит перед тобой? Атомы моего тела сменились несколько раз, всё, во что я верил, оказалось недостойным веры, всё, что я высмеивал, оказалось единственно важным, я всё забыл и всё вспомнил… так кто же я? Частица или волна? Что во мне от мальчика с кудрявыми волосами, глядящего исподлобья со старого снимка? Узнает ли меня школьный друг, вспомнит ли мои губы девчонка из параллельного класса, найду ли я, о чем говорить со своими учителями? Взять меня пятилетнего — да в нем больше сходства с любым пятилетним ребенком, чем со мной! Возьми меня восемнадцатилетнего — он тоже думает гениталиями, как любой восемнадцатилетний пацан! Возьми меня двадцатипятилетнего — он ещё мнит, что жизнь вечна, он ещё не вдыхал воздух чужих миров. Так почему же мы думаем, будто нам дана одна-единственная непрерывная жизнь? Самая хитрая ловушка жизни — наша уверенность, что умирать ещё не доводилось! Все мы умирали много раз. Мальчик с невинными глазами, юнец, веселящийся ночами напролет, даже тот, взрослый, Мартин, нашедший всему в жизни ярлычок и место, — все они мертвы. Все они похоронены во мне, сожраны и переварены, вышли шлаком забытых иллюзий. Маленький мальчик хотел быть сыщиком — но разве его мечты имеют хоть каплю сходства с моей нынешней жизнью? Юноша хотел любви — но разве он понимал, что хочет лишь секса? Взрослый распланировал свою жизнь до самой смерти — но разве сбылись его планы? Я уже другой… я каждый миг становлюсь другим, вереница надгробий тянется за мной в прошлое — и никаких Библиотек не хватит, чтобы каждый умерший Мартин получил по своему обелиску. И это правильно, ключник. Это неизбежно. Уныл и бесплоден был бы мир мудрых старцев, прагматичен и сух мир взрослых, бестолков и нелеп мир вечных детей. Грусть и виноватость вызывает ребёнок, отвергающий детство, торопящийся жить, вприпрыжку несущийся навстречу взрослости. Грусть и виноватость… будто наш мир оказался слишком жесток для детства. Смущение и жалость вызывает взрослый, скачущий наперегонки с детишками или балдеющий в сорок лет под «металл». Смущение и жалость… будто наш мир оказался недостойным того, чтобы вырасти. Молодящиеся старички, мудрствующие юнцы — все это упрек миру. Слишком сложному миру, слишком жестокому миру. Миру, который не знает смерти. Миру, который хоронит нас каждый миг. Если бы мне дали самую вожделенную мечту человечества, если бы мне вручили бессмертие, но сказали: «Расплатой будет неизменность» — что бы я ответил? Если в открывшейся вечности я был бы обречен оставаться неизменным? Слушать одну и ту же музыку, любить одни и те же книги, знать одних и тех же женщин, говорить об одном и том же с одними и теми же друзьями? Думать одни и те же мысли, не менять вкусы и привычки? Я не знаю своего ответа, ключник. Но мне кажется, это была бы чрезмерная плата. Страшная плата, с лихвой перекрывающая вечность. Наша беда в том, ключник, что мы как фотон — дуальны. Мы и частица, и волна… язычок пламени-сознания, что пляшет на тяжелых нефтяных волнах времени. И ни от одной составляющей мы отказаться не в силах — как фотон не может остановиться или потерять одну из своих составляющих. И в этом наша трагедия, наш замкнутый круг. Мы не хотим умирать, но мы не можем остановиться — остановка будет лишь иной формой смерти. Вера говорит нам о жизни вечной… но чья жизнь имеется в виду? Меня — малыша, быть может, самого невинного и чистого, каким я был? Меня — юноши, романтичного и наивного? Меня — прагматичного и сухого? Меня, разбитого старческим маразмом и болезнью Альцгеймера? Ведь это тоже буду я… но каким же я воскресну в вечности, неужели беспомощным слабоумным? А если я буду пребывать в здравом уме и твердой памяти — то чем провинился обеспамятевший старик? А если воскреснет каждый «я» — то хватит ли места в раю хотя бы для меня одного?
Мартин замолчал на миг, втайне надеясь, что ключник что-нибудь скажет.
Но ключники никогда не давали ответов. Маленький ключник возился в кресле, внимательно смотрел на Мартина и молчал.
— Лишь иллюзия непрерывности дает силы жить, не замечая тех нас, что, будто тени, падают к ногам, — сказал Мартин. — При каждом шаге, при каждом вдохе. Мы умираем и оживаем, мы оставляем мертвым хоронить своих мертвецов. Мы идём, зная, что мы — частица, но надеясь, что мы — волна. У нас нет выбора, как нет выбора у фотона, несущегося от звезды к звезде. И может быть, мы должны быть благодарны за то, что у нас нет выбора.
Мартин замолчал.
— Ты развеял мою грусть и одиночество, путник. Входи во Врата и продолжай свой путь.
Мартин кивнул, продолжая сидеть.
— Фотону, что выплеснула сверхновая, быть может, и мнится, что он частица. Никогда не интересовался, умеют ли фотоны думать, — сказал ключник и улыбнулся, обнажая гладкие белые пластинки зубов. — Но и фотон однажды закончит свой путь. На сетчатке твоего глаза или в фотосфере другой звезды — не важно. Он все равно не исчезнет бесследно.
Мартин кивнул и встал.
— Мне понравилась твоя аналогия, — сказал ключник. — Никогда не забывай — ты не только частица, ты волна.
— Ключник! — пораженно воскликнул Мартин. Но ключник не замолчал, встав с кресла. Он оказался совсем низеньким, по плечо Мартину. Смешное мохнатое коротконогое существо с глубокими темными глазами…
— Самая хитрая ловушка жизни — уверенность, что предстоит умирать, — сказал ключник, не отрывая взгляда от Мартина. — О как легко и просто было бы жить, зная, что ты смертен! Как волнительно быть всего лишь элементарной частицей, несущейся сквозь вечную тьму! И как элементарно быть вечной волной, неизменной не только в пространстве — во времени! Но любая крайность губительна, Мартин. Отвергая вечность, мы теряем смысл существования. Но, отвергая изменчивость, мы теряем смысл самой вечности…
Ключник шагнул к Мартину, и тот с дрожью в теле ощутил прикосновение к запястью маленькой волосатой ручки.
— Страх — скорлупа разума, устрашившегося непознанного, — прошептал ключник. — Страх — свойство каждой личности. Но случается и так, что страх становится свойством целого общества… Ты не должен бояться, Мартин. Ибо страх убивает разум. Страх есть маленькая смерть, влекущая за собой полное уничтожение…
Мартин нахмурился и продолжил:
— Я встречу свой страх и приму его. Я позволю ему пройти надо мной и сквозь меня… (* Ключник, а затем и Мартин цитируют «Дюну» Фрэнка Герберта. Использован перевод на русский язык П. Вязникова)

[de Balzam]

Сергей Лукьяненко. Человек, который многого не умел


Он очень многого не умел, но зато он умел зажигать звезды. Ведь самые
красивые и яркие звезды иногда гаснут, а если однажды вечером мы не увидим
на небе звезд, нам станет немного грустно... А он зажигал звезды очень
умело, и это его утешало. Кто-то должен заниматься и этой работой, кто-то
должен мерзнуть, разыскивая в облаках космической пыли погасшую звезду, а
потом обжигаться, разжигая ее огоньками пламени, принесенными от других
звезд, горячих и сильных. Что и говорить, это была трудная работа, и он
долго мирился с тем, что многого не умеет. Но однажды, когда звезды вели
себя поспокойнее, он решил отдохнуть. Спустился на Землю, прошел по мягкой
траве (это был городской парк), посмотрел на всякий случай на небо...
Звезды ободряюще подмигнули сверху, и он успокоился. Сделал еще несколько
шагов - и увидел ее.
- Ты похожа на самую прекрасную звезду, - сказал он. - Ты прекраснее
всех звезд.
Она очень удивилась. Никто и никогда не говорил ей таких слов. "Ты
симпатяга", - говорил один. "Я от тебя тащусь", - сказал другой. А третий,
самый романтичный из всех, пообещал увезти ее к синему морю, по которому
плывет белый парусник...
- Ты прекраснее всех звезд, - повторил он. И она не смогла ответить,
что это не так.
Маленький домик на окраине города показался ему самым чудесным
дворцом во Вселенной. Ведь они были там вдвоем...
- Хочешь, я расскажу тебе про звезды? - шептал он. - Про Фомальгаут,
лохматый, похожий на оранжевого котенка, про Вегу, синеватую и обжигающую,
словно кусочек раскаленного льда, про Сириус, сплетенный, словно гирлянда,
из трех звезд... Но ты прекрасней всей звезд...
- Говори, говори, - просила она, ловя кончик его пальцев, горячих,
как пламя...
- Я расскажу тебе про все звезды, про большие и маленькие, про те, у
которых есть громкие имена, и про те, которые имеют лишь скромные цифры в
каталоге... Но ты прекраснее всех звезд...
- Говори...
- Полярная Звезда рассказала мне о путешествиях и путешественниках, о
грохоте морских волн и свисте холодных вьюг Арктики, о парусах, звенящих
от ударов ветров... Тебе никогда не будет грустно, когда я буду рядом.
Только будь со мной, ведь ты прекрасней всех звезд...
- Говори...
- Альтаир и Хамаль рассказали мне об ученых и полководцах, о тайнах
Востока, о забытых искусствах и древних науках... Тебе никогда не будет
больно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех
звезд...
- Говори...
- Звезда Барнада рассказала мне про первые звездные корабли, мчащиеся
сквозь космический холод, про стон сминаемого метеором металла, про долгие
годы в стальных стенах и первые мгновения в чужих, опасных и тревожных
мирах... Тебе никогда не будет одиноко, когда я буду рядом. Только будь со
мной, ведь ты прекраснее всех звезд...
Она вздохнула, пытаясь вырваться из плена его слов. И спросила:
- А что ты умеешь?
Он вздрогнул, но не пал духом.
- Посмотри в окно.
Миг и в черной пустоте вспыхнула звезда. Она была так далеко, что
казалась точкой, но он знал, что это самая красивая звезда в мире (не
считая, конечно, той, что прижалась к его плечу). Тысяча планет кружилась
вокруг звезды в невозможном, невероятном танце, и на каждой планете цвели
сады и шумели моря, и красивые люди купались в теплых озерах, и волшебные
птицы пели негромкие песни, и хрустальные водопады звенели на сверкающих
самоцветами камнях...
- Звездочка в небе... - сказала она. - Кажется ее раньше не было, но
впрочем, я не уверена... А что ты умеешь делать?
И он ничего не ответил.
- Как же мы будем жить, - вслух рассуждала она. - В этом старом
домике, где даже газовой плиты нет... А ты совсем ничего не умеешь
делать...
- Я научусь, - почти закричал он. - Обязательно! Только поверь мне!
И она поверила.

Он больше не зажигает звезды. Он многое научился делать, работает
астрофизиком и хорошо зарабатывает. Иногда, когда он выходит на балкон,
ему на мгновение становится грустно, и он боится посмотреть на небо. Но
звезд не становится меньше. Теперь их зажигает кто-то другой, и неплохо
зажигает...
Он говорит, что счастлив, и я в это верю. Утром, когда жена еще спит,
он идет на кухню, и молча становится у плиты. Плита не подключена ни к
каким баллонам, просто в ней горят две маленькие звезды, его свадебный
подарок.
Одна яркая, белая, шипящая, как электросварка, и плюющаяся
протуберанцами, очень горячая. Чайник на ней закипает за полторы минуты.
Вторая тихая, спокойная, похожая на комок красной ваты, в который
воткнули лампочку. На ней удобно подогревать вчерашний суп и котлеты из
холодильника.
И самое страшное то, что он действительно счастлив.

[magnum]

В два часа утра двое венгров забрались в табачную лавку на углу Пятнадцатой улицы и Гранд-авеню. Древитс и Бойл приехали туда в "форде" из полицейского участка на Пятнадцатой улице. Грузовик венгров как раз выезжал задним ходом из тупичка. Бойл застрелил сначала сидевшего в кабине, потом - того, который был в грузовике. Древитс испугался, когда увидел, что они убиты наповал.
- Стой, Джимми, - сказал он, - Что же ты наделал! Знаешь, какой теперь тарарам поднимется!
- Ворье они или не ворье? - сказал Бойл. - Итальяшки они или не итальяшки? Кто будет поднимать из-за них тарарам?
- Ну, может, на этот раз сойдет, - сказал Древитс, - но, почем ты знал, что они итальяшки, когда стрелял в них?
- В итальяшек-то? - сказал Бойл. - Да я итальяшек за квартал вижу.

[magnum]

Окошко с треском распахнулось.
- Я сплю! - сердито крикнул Снифф.
- Давай к нам, да не сердись, - сказал Снусмумрик. - Мы задумали что-то совсем необыкновенное.
Снифф навострил помятые со сна уши и спустился вниз по веревочной лестнице. (Пожалуй, нелишне упомянуть, что в Муми-доме веревочные лестницы были под каждым окном: ведь выходить каждый раз через крыльцо - такая морока!)

[magnum]

Грэнджер смотрел в огонь.

- Феникс, - сказал он вдруг.

- Что?

- Когда-то в древности жила на свете глупая птица Феникс. Каждые несколько сот лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была близкой родней человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из пепла. Мы, люди, похожи на эту птицу. Однако у нас есть преимущество перед ней. Мы знаем, какую глупость совершили. Мы знаем все глупости, сделанные нами за тысячу и более лет. А раз мы это знаем и все это записано и мы можем оглянуться назад и увидеть путь, который мы прошли, то есть надежда, что когда-нибудь мы перестанем сооружать эти дурацкие погребальные костры и кидаться в огонь. Каждое новое поколение оставляет нам людей, которые помнят об ошибках человечества.

Он снял сковородку с огня и дал ей немного остынуть. Затем все молча, каждый думая о своем, принялись за еду.

- Теперь мы пойдем вверх по реке,- сказал Грэнджер.- И помните одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы храним в себе. Когда-нибудь оно пригодится людям. Но заметьте - даже в те давние времена, когда мы свободно держали книги в руках, мы не использовали всего, что они давали нам. Мы продолжали осквернять память мертвых, мы плевали на могилы тех, кто жил до нас. В ближайшую неделю, месяц, год мы всюду будем встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, и поэтому мы в конце концов непременно победим. Когда-нибудь мы вспомним так много, что соорудим самый большой в истории экскаватор, выроем самую глубокую, какая когда-либо била, могилу и навеки похороним в ней войну. А теперь в путь. Прежде всего мы должны построить фабрику зеркал. И в ближайший год выдавать зеркала, зеркала, ничего, кроме зеркал, чтобы человечество могло хорошенько рассмотреть в них себя.

[magnum]

Ник вошел в свою комнату, разделся и лег в постель. Он слышал шаги отца в соседней комнате. Ник лежал в постели, уткнувшись лицом в подушку.

"Мое сердце разбито, - подумал он. - Я чувствую, что мое сердце разбито".

Через некоторое время он услышал, как отец потушил лампу и пошел к себе в комнату. Он слышал, как зашумел ветер по деревьям, и почувствовал холод, проникавший сквозь ставни. Он долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, потом перестал думать о Прюди и, наконец, уснул. Когда он проснулся ночью, он услышал шум ветра в кустах болиголова около дома и прибой волн о берег озера и опять заснул. Утром, когда проснулся, дул сильный ветер, и волны высоко набегали на берег, и он долго лежал, прежде чем вспомнил, что сердце его разбито.

[de Balzam]

C. Лукьяненко, "Холодные берега "

По маленькой лесенке я перебрался с козел на крышу дилижанса. Люк в полу был закрыт. Я лёг было на узкую деревянную скамейку, потом понял, что долго тут не удержусь, и пристроился прямо на полу. Мы не гордые. И в епископской карете можем ездить, и третьим классом, и пешком брести...
Я посмотрел вверх - и замер.
Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной голубизной, что бывает свсем недолго, которую и не всегжа углядишь. Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самые красивые в мире вещи - хрупче стекла и мимолётнее снежинки на ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток, - всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает над землёй радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдёшь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.
Какой из меня поэт...
А всё-таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий, проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушёл с пустыми руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп, наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую умирающую красоту, что нельзя трогать.
Может, поэтому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой чахоткой других грабителей пирамид?
Да, я такую красоту вижу редко, значит - не поэт.
Но если уж вижу - то останавливаюсь. Вот барон-лекарь говорил о знаке... До сих пор вздрагиваю, как пойму, что едва не получил заряд картечи в лицо. А для меня такой знак не в давшем осечку пулевике, не во внезапном озарении - оно ведь может и с тёмной стороны Бога, с ледяных адских пустынь, явиться. Для меня такой знак - мимолётная красота, в чём бы она ни была - в блеске алмаза под лучом потайного фонаря, в кроваво-алых ягодах на присыпанном снегом кусте, в человеческом слове или жесте. Или как сейчас - в прозрачном, словно до Бога протянувшемся небе, с редкими пёрышками облаков, с ползущей над нами белой птицей планёра...

- Эй, морячок, задери голову! - крикнул кучер.

[jolie]

...Эти двое ей сразу не понравились. Трудно так, с лету, объяснить, чем. Они были не такие, как все. Чуть-чуть не так одеты, чуть-чуть не так смотрят по сторонам. Как ведут себя мужчины на невольничьем рынке? Некоторые спешат по делам. Они знают, куда и зачем идут, по сторонам почти не смотрят. Другие пришли за покупкой. Придирчивым взглядом оценивают женские тела, подолгу останавливаются у помостов. Третьи пришли просто полюбоваться. Но они обычно не задерживаются в этой части рынка. Они там, где торгуют рабынями постели. Эти двое глазели на все. На навесы над помостом, на сами помосты. На мужчин, выбирающих товар, на кольца в полу, к которым за лодыжку были прикованы женщины, и особенно на самих женщин. За два дня на помосте Дора изучила посетителей рынка и теперь с тревогой наблюдала за странной парой. Впрочем, странной пара казалась только для ее цепкого взгляда. Продавцы видели в них лишь покупателей. Необычные воины сделали уже два круга по рынку, а это говорило о том, что они не намерены уходить без покупки. Дора с подозрением наблюдала, как воины, почти не задерживаясь, проходили мимо рабынь постели справа от нее, как подолгу рассматривали каждую из рабынь черной работы на помостах слева. Те отвечали им хмурыми взглядами. Для них время, проведенное на рынке, было отдыхом. Когда воины остановились напротив нее, Дора задрожала и отвела взгляд. Им, видимо, нужна была рабыня черной работы, а для Доры это было хуже смерти. Ей проденут в груди тяжелые стальные кольца, ее будут запирать на ночь в вонючем бараке. Это ее, привыкшую спать в любую погоду под открытым небом. Ее, десять лет ходившую с торговыми караванами. Каждую ночь будут сажать на цепь вместе с другими. И это после того, как она чуть не получила ошейник свободной женщины....

[de Balzam]

С. Лукьяненко, "Близится утро"

- Трудно строить из камня, Антуан.
- Строить всегда трудно, - сказал он. - Когда ты голоден и тебе нужно поле, ты выжигаешь лес. Становишься огнём - и вековые деревья вмиг превращаются в золу. Но настпает день, когда ты понимаешь - тебе нужны деревья. Строить дом, топить очаг, укрываться от зноя. И ты сажаешь лес. День за днём, год за годом. Зная, что при твоей жизни лес не поднимется. У тебя есть цель, но ты её никогда не достигнешь. Ты можешь думать лишь о тех, кто придёт за тобой. Становишься одним целым со всем миром, с прошлым и будущим.Ты отказываешься от радости, ради счастья. Ильмар, ты замечал, как часто мы путаем радость и счастье? Говорим об одном, а хотим совсем другого. Мать гордо говорит, что ребёнок - её главная радость, а сама выплакивает глаза у колыбели, когда младенец болеет; ругает дитя, когда оно шалит; сокрушается, когда её чадо вырастает и перестаёт слушаться. А ведь ребёнок не радость, а счастье! Поэт говорит, что стихосложение - его радость, а сам не спит ночами, ища единственное слово; курит гашиш, потеряв вдохновение; мечется от женщины к женщине, пытаясь понять, что же такое любовь. А ведь написать строки, которые переживут века - это тоже не радость, это всего лишь счастье! Садовник в своём саду, живописец у полотна, моряк у штурвала - это вовсе не радость! И человек мечется, не понимая, где же грезившаяся ему радость. Боясь понять, что счастье не равноценно радости. Что нельзя их путать [...].

[Triz]

В.Суворов. "Выбор"


... Ах, какая жизнь Васе выпала! Расстреливай и снимай. Снимай и расстреливай. И самому товарищу Сталину демонстрируй.
Все в прошлом. Не пустят Васю больше в подвалы расстрельные. А без любимого дела люди несчастны. Шахматист на пенсии может заниматься своим любимым делом - играть в шахматы, скрипач-пенсионер - на скрипке пиликать,
дворник на пенсии - двор мести, милиционер-пенсионер может купить свисток и целый день свистеть. А что палачу-пенсионеру прикажете делать?
Все бы отдал Вася за то, чтобы снова молодым стать. Как Макар. У которого все впереди, вся жизнь.
...

Все ушли. Тихо в подвале. Дядя Вася один. Он прощается со своей судьбой. Как слепой, осторожно трогает любимые бетонные стены, пулями побитые. Поздно, ах, поздно он в это дело пришел. Выпало ему расстреливать всего только 21 год. А Макару выпадает вся жизнь в этом деле. Ну и пусть ему повезет. Пусть и он счастлив будет, как дядя Вася был счастлив на своем посту...
Через все расстрельные годы пронес Вася любовь к искусству, никому никогда не открыв тайны своей. Пусть думают, что он просто выполнял долг перед рабочим классом. Пусть думают, что его просто поставили на эту трудную, но почетную должность и он просто работал.
А ведь он же не просто работал! Он душу вкладывал!
По дряблым щекам катятся слезы, и Вася не вытирает их. Знает: тут его никто не увидит. Знает: тут ему некого стесняться.

[Shmoopsy-Poo]

Серый свет, канал, мостик, еще канал. Вот идет мужчина в лиловом плаще, за ним семенит такса. У таксы на шее жетон в форме косточки, бряцает в такт коротколапым шажкам.
Такса спешит, не поспевает. Жить с Сашкой, просыпаться с Сашкой, ходить в супермаркет по субботам, развешивать в шкафу его рубашки, смотреть как он спит, как он ест, как бреется по утрам. Перебраться в Мюнхен. Японцы, нагруженные пакетами, замерли у витрины.
В ветрине блестит золотая паутина, мерцают камни и стекляшки, смушая японские души. Прошла толпа студентов, у последней из девушек лицо молодой Греты Гарбо.
Перебраться в Мюнхен, выучить немецкий. Проплыла моторка полиции, от нее закачались на привязи гондолы, а гондольер курит и сплевывает в зеленую мутную воду.
Перевезти Лильку, отдать ее в немецкую школу, встречать после уроков на стареньком фольсвагене, парковать перед школой, обьясняться с учителями на английском. Оставить работу, Ленку с Наташей, оставить мать и отца, прилетать два раза в год, никогда не выключать на ночь мобильный. Найти работу, освоиться, везти туда подарки и лекарства, везти оттуда книги, водку и икру, тщательно укутанную в свитера.
Сумрак арок сменяется каменным прямоугольником площади, в дальнем конце заходит солнце, вздрагивает и гаснет на золоте мозаик, у полупустого кафе старик-цыган играет на гармонике тарантеллу.
Оставить все, перебраться в Мюнхен. Ходят люди, мерцают вспышки фотоаппаратов, птицы кружатся у лотков торговцев. Выучить немецкий. Привезти Лильку.
Оставить все. Маленькая девочка вытряхивает последние зерна кукурузы из пакетика и громко хломает в ладоши. Взлетают голуби, извлекая из воздуха свист и шорох.
Оставить все. Оставить все.
(c)

[Vitalka]

В твоих глазах я растворюсь, Я ветром стану в твоих снах. И полечу, и понесусь, И упаду к твоим ногам... Ты от меня так далеко, Но все равно найду тебя!.. Взлечу я в небо высоко - И упаду слезой дождя.....

[Aenya]

Минуло тільки трошки часу, а я вже знову хочу бути з тобою. Це так просто – бути з тобою. Бути весь час, кожну мить існування . Я не знаю нічого про любов. Справді. Але я хочу бути з тобою. Щодня бачити, як ти вдягаєшся, як розчісуєш волосся, як ти спиш, як їси, як миєшся, як молишся, як щось робиш і як не робиш нічого. Бути поруч. Коло тебе. Більше нічого. Це все.
Я хочу вдихати повітря, котре ти вдихаєш, і, -що, мабуть, уже хворобливо – повітря, котре ти видихаєш.
Я хочу вбирати всі запахи твого тіла. Вони прекрасні. Цілувати тебе всюди, куди тільки можуть потрапити уста. Пестити без краю. Годувати тебе. Купати, як немовля. Колисати на ніч. Бути з тобою. Бути тобою. Бути.
Я ревную тебе неймовірно. Буквально до всього. До музики, яку ти слухаєш без мене, до картин, котрі оглядаєш насамоті, до книжок, не нав’язаних мною. Я ж уміщую цілий світ. Усе, що тобі потрібно. Все-все. Я ніяк не можу збагнути, як вдається тобі бути десь поза мною. Як вдається жити окремо. Мати власну волю. Бажати чогось іншого. Дихати самій.
Чим тебе заворожує світ? Що пориває до подорожей? У чому зерна спокус?
Я ревную тебе. Безнадійно ревную. До вина, від якого ти п’янієш. До хвороб, від яких ти нездужаєш, і до ліків, які лікують тебе. До твого волосся, мені не підвладного. До нігтів, які ростуть самі по собі. До тебе самої попросту. Це дуже важко пояснити. Ще важче витримувати це. Я знаю, що ти втомлюєшся теж. Я завинив перед тобою. Це все нагадує терор. Але я не можу нічого вдіяти. Хочу володіти тобою цілковито. Хочу бути з тобою.
Кохаю тебе. Вибач, якщо тобі неприємно це чути.

Іздрик " Воццек"